Л.Л. Щавинская (Москва)

 

 

Белорусский народный нарратив о беженстве 1915-1920-х гг.

 

Народный нарратив — новая и пока мало исследованная литературоведами область массового творчества. В силу обширности и почти полной неизученности своего разнородного пространства она представляет большой интерес для современной литературоведческой науки. Постараемся показать это на материалах, собиравшихся нами в течение ряда лет, прежде всего в ходе экспедиций, проходивших на территориях нынешней Польши, Белоруссии, Литвы и Украины.

22 июля (4 августа) 1915 г. русские войска, неся потери, отступили из Варшавы на восток. Германские и австро-венгерские армейские соединения в последние летние дни того года начинают постепенно занимать западнобелорусские земли, затем линия фронта стабилизируется. Половина территорий с белорусским населением оказывается в зоне немецкой оккупации [1]. Впрочем, самих белорусов остается в этой зоне совсем немного, около двух миллионов их перемещается в основном вглубь России, становится беженцами, выселенцами. Наступает невиданный дотоле по масштабам приток в великорусские губернии невеликорусского населения, преимущественно западных белорусов и западных украинцев, в основном православных. Происходит беспримерная, необычайно динамичная по своей сути, историческая встреча восточнославянских этносов, длившаяся несколько лет, с 1915‑го до начала 1920‑х гг.

Все это наложило существеннейший отпечаток не только на судьбы сотен тысяч и миллионов людей, но и стало своего рода горнилом невероятной до той поры массовой верификации множества этнокультурных, политических и даже конфессиональных представлений в кругу восточнославянских народов. В известном смысле это был период практического и притом всенародного ответа на вопрос о единой русской нации в Российской империи, опыт восточнославянского взаимодействия во всех сферах жизни материальной и духовной, время интенсивного анализа общерусскости и постижения национальной самости белорусскими и украинскими крестьянами, духовенством, народным учительством, чиновничеством.

Каждый беженец оказался причастным к такой беспрецедентной этно-поисковой акции, зачастую вовсе не отдавая себе в этом отчет, но тем не менее становясь частичкой данного всеобщего потока, вынесшего одних, правда, немногих, на уровень понимания основных механизмов нациотворчества, большинство же — видения собственных отличий от великорусского населения, близкого, родственного, но все же «не своего», «не нашего». Подобные выводы удается сделать в результате изучения многих сотен частных документов и различного рода исторических актов, а также свидетельств живой истории, которые нам удалось собрать за годы работы с огромным, преимущественно крестьянским, литературным наследием. Как правило это краткие, но весьма содержательные авторские рефлексии и устные, записанные вторыми лицами, воспоминания, представляющие ценнейший литературный, исторический, социологический и иной материал, неизученность которого кажется почти курьезной, ибо именно он дает тот или иной ответ на множество сложнейших вопросов, решавшихся в массовом народном сознании в трагические времена первой четверти ХХ столетия.

Особенно это заметно на белорусском примере. Для белорусов-беженцев, начавших свой путь в Россию в августе 1915 г., он не прошел бесследно, стал одним из ключевых моментов национальной истории, к сожалению, до сих пор практически не исследованным. Обширность и разнообразие собранных источников дают возможность выделить несколько главных тем, представляющих для нас первостепенный интерес. Одна из них — видение западными белорусами России и русских до прибытия в глубинные губернии, их образ, стереотип, миф. Иными словами, то идеальное, что в самом скором времени было подвержено испытанием практикой, драмами и трагедиями миллионов жизней и отдельных человеческих судеб.

К началу беженства западнобелорусское крестьянство в определенной мере уже было интегрировано в общеимперскую жизнь. Имело оно и какое‑то представление собственно о России и русских, которых в просторечии часто называли «маскалями». Большое влияние на крестьян оказывали школы всех типов, православная церковь, всевозможные народные библиотеки, народные чтения и т. д. Весьма существенной во всех отношениях была роль армии, военной службы, на которую регулярно призывались и выходцы из белорусских губерний. Собственно белорусы официально считались одной из ветвей «русского народа» и имели практически равные права с великороссами, что не могло не сказаться на довольно успешных карьерах многих из них, в том числе и выходцев из крестьянской среды. Не удивительно, что в Первой мировой войне участвовало уже немало офицеров — сыновей западнобелорусских крестьян. Постепенно эти крестьянские дети стали заполнять и низшие и даже средние ступени имперской чиновничьей лестницы как на местных уровнях, так и на столичных. Сохранились рассказы односельчан о приезде подобных лиц на родину, которую они продолжали чтить, часто помогая не только своим близким, но и местному обществу.

Сельские жители оставили и немало воспоминаний об учебе в народных школах, которые оказывали на них всестороннее влияние, не исключая даже становления их этнического самосознания [2]. Вот как описывает такие школы конца XIX  — начала ХХ вв. в своих обширных рукописных заметках Нестор Перевой (1887-1971), один из активнейших деятелей Белорусской народной громады в Москве, куда он попал как беженец: «Учились по очереди в хатах, где были ученик или ученица. Не было тогда никакого принуждения к учебе. Учились преимущественно мальчики, а это потому, что лучше было в армии тем солдатам, которые хоть немного были грамотны... Книжки были только русские. Буквари, азбуки, иногда какой-нибудь задачник... На стене развешены карты мира и отдельная большая карта России».

Крестьянский писатель-беженец М. Красовский, по прозвищу Дядька Квас (1904–1985), довольно подробно повествует о своем превращении благодаря школе из «простого» и «тутейшего» в «белоруса», который является представителем «русского племени». «На уроке, — писал он, — я узнал, что Гродненская губерния..., где находится наша деревня, заселена, кроме литовцев и евреев, белорусами — русским племенем, язык которого отличается от чисто русского примесью польских слов. Белорусами они называются потому, что имеют в большинстве бело-русые волосы и все носят белые одежды, начиная от рубашки и кончая свиткой. Тогда и в нашей округе одежда у всех крестьян была белая. И тут меня осенила догадка: а мы простые люди не являемся часом этими самыми белорусами? Кто же объяснит мне это? И я решил обратиться к своему отцу. Мой отец, имея совсем мало земли и большую семью, все время крутился на заработках. Бывало, что и по нескольку недель не ночевал дома. А как приходил домой, то спешил как можно скорее сделать запущенную работу по хозяйству. Никогда не имел времени заняться детьми, всё урывками обменивался с нами парами слов. Я, тем не менее, подстерег его в свободный момент:

— Тату, а мы, люди простые, не являемся часам белорусами?

— Ясно — белорусами, - говорит отец. — И наш язык, его зовут простым, и есть белорусский. Вот я служил в солдатах аж в Могилевской губернии, то и там все говорят на этом же простом языке, как и мы.

— А почему нас, белорусов, учат на русском, а не на своем родном языке?

— А это потому, что русский царь-государь владеет нами.

— А у белорусов был когда-нибудь свой царь белорусский, из белорусов белорус?

— Вот этого, сынок, я нигде ни от кого не слышал, чтобы царь был белорусский у белорусов. Мне думается, что у белоруса не может быть царя, ибо наш белорусский народ весь крестьянский. Бедный он и темный, неученый. Цари же и короли всегда происходят из богатеев. Натурой наш брат-белорус не подходит для этой вакансии. Чрезмерно он справедливый, мягкосердечный. А царь — тем он и царь, что сердце у него твердое, как камень. Натура у него жесткая, не отзывчивая на боль и слезы людские...» [3].

Проводником массового государственного влияния на сельских жителей была православная церковь, под контролем которой находилось и большое число народных школ, библиотек, различного рода общественных мероприятий. Церковнослужители всех рангов, выпускники различного типа имперских духовных учебных заведений, преимущественно происходящие из местных уроженцев, оказывались едва ли не самыми действенными и авторитетными пропагандистами русской культуры, распространителями знаний о России, с которой они чувствовали прочную связь. Революция 1905–1907 гг. способствовала появлению на селе многих новаций, например, библиотек-читален им. Ф. Павленкова, получивших широкое распространение и предоставлявших крестьянам возможность широкого выбора самой разнообразной литературы на русском языке, включая специальную периодику.

Весть о Первой мировой войне белорусское крестьянство встретило с относительной тревогой. Будучи в основном «лояльными царскими подданными», от которых еще и во времена межвоенной Польши (1918–1939) все еще «на полном... серьезе можно было услышать..., что царь — избранник и помазанник Божий» [4], простой сельский люд верил государственной пропаганде и поначалу мало сомневался в победе русских войск. Повсюду тогда была заметна общая солидарность с военными планами государства, которое мобилизовало в армию и немало крестьян-белорусов. В отдельных белорусских местностях наблюдался настоящий патриотический подъем, когда в действующие войска старались попасть добровольцы даже из числа мальчиков-подростков [5]. Семьям мобилизованных оказывалась всяческая помощь на государственном и местном уровнях. Одновременно местное население стало участвовать в сборе различных пожертвований для нужд армии, включая не только денежные, но и всевозможные натуральные. К середине 1915 г., когда положение на фронте стало резко меняться и он начал приближаться, белорусские крестьяне привлекаются к возведению оборонительных сооружений, в основном рытью окопов, гужевому извозу. У некоторых реквизируют лошадей и различного рода повозки.

На дорогах, ведущих с запада на восток, появляются первые гражданские лица, покидающие Царство Польское — русские, поляки, евреи. Необходимость эвакуации становится очевидной и власти на всех уровнях начинают готовить к ней местное население, которое, по мнению государственного руководства, не должно было оставаться на захваченной врагом территории. Формально эвакуация являлась делом добровольным, за нее активно агитировали православные священники, а также слухи о зверствах немцев. Однако все в значительной мере видоизменилось сразу же после внезапного прорыва противником западного фронта.

Возможная эвакуация, с предварительной описью утрачиваемого крестьянами недвижимого имущества, цена которого на одного хозяина достигала до десяти и более тысяч рублей, сразу же превратилась в самое настоящее беженство, к которому западнобелорусских крестьян понуждали и отступающие русские войска, применявшие к тому же тактику выжженной земли, предусматривавшую уничтожение всяческого имущества, в том числе и сельских жилых домов, на оставляемой территории.

Крестьяне — очевидцы вспоминали [6]: «Все люди... выезжали фурами, живого духа в селе не осталось. Как только люди выехали, солдаты подожгли деревню...». «Повозки были на железных колесах. На них стали ставить такие будки. Понаделали этих будок и приготовились к выезду, так как говорили, что немец очень лютует. На таких повозках с будками всем селом выезжали... Ни одна душа не осталась... Наше село горит. Подпалили свое солдаты, чтоб немцам ничего не досталось. Жгли свое русские солдаты...». «Сделали мы такую будку из полотна на возе. Взяли полный сундук. Часть гусей продали, а остальных погнали. Где остановимся, там зарежем гуся... Дорогами и войско ехало и беженцы. Я с сестрой... чаще шли за возом. Иногда ночью едем, а спать хочется; из колонны же нельзя выехать. Мы иногда уже не могли и ложились возле шоссе, чтобы поспать. Отец с братом... оглянутся, что нас нет, и брат давай нас искать». «Фронт приближался, русские отступали. Люди не знали, что делать: или бежать в Россию или прятаться в лесах и болотах пока фронт не пройдет. Ксендзы сказали своим прихожанам, что полякам нечего бояться немцев, так как они воюют с русскими, а не с поляками, и советовали не покидать своих домов и родины. Православные священники советовали всем православным бежать вглубь России, так как русским, как они говорили, грозят зверства со стороны немцев и даже смерть. И все белорусы выехали, а поляки остались на месте». «Казаки ездили по деревням и пугали людей, что немцы насилуют женщин без всякого разбора, груди обрубают им саблями, а мужчин так всех вешают и стреляют... А тут целая паника пошла по деревням». «Помню, как по деревне ездили казаки на конях и кричали: «Убирайтесь все, иначе вас германцы убьют»». Впрочем, некоторые из беженцев свидетельствовали, что никто их к беженству не принуждал. «Из польских деревень шли люди и говорили, что немцы мужчин убивают, женщин насилуют. И на другой день вся наша деревня пришла в движение: никто нас в беженство не выгонял». «Сперва попы пугали, что немцы людям глаза выкалывают, а бабам груди отрезают. А после казаки верхом ездили и выгоняли нас, а деревню подожгли. У нас хата была хорошая, большая, новый пол в ней постелили. И всякие надворные постройки были — все казаки сожгли. Свиньи остались, а коров гнали с собой и после возле Минска русские солдаты купили их у нас на мясо. Везли с собой одежду и еду на фурманке прикрытой полотном. Ночевали на фурманках и ели то, что забрали из дома. Собирали хворост, раскладывали огонь и варили... Заехали мы в Рогачев и там перегрузились на поезд, а коней и возы продали...». «Отец скот и хату для армии сдал, на что дали ему справку (приехав в Россию он получил в губернии денежную компенсацию)... На дороге... было много военных и гражданских. Шли пешком. Ехали на фургонах и автомобилях... Воздух, насыщенный смрадом конского пота, перемешивался с выхлопными газами автомобилей. Затыкало нос и горло. Люди болели и смерть собирала урожай. Трупы валялись рядом с дорогой...». Как позднее отмечал один из местных священников в церковной летописи, тогда «беженцы весь свой путь усеяли безымянными могилами..., умирали старые и молодые...». Число погибших от болезней и трудностей многодневного пути исчислялось десятками тысяч.

Большинство людей не имело малейшего представления о том, куда в конечном итоге они попадут, где будут жить. Все знали твердо одно — они ехали в Россию, которая должна их приютить, а некоторые даже надеялись еще лучше устроить там свою жизнь. И хотя последних было немного, но они действительно имели для подобных надежд все основания, ибо некоторые их односельчане и родственники, выехав во второй половине XIX — начале ХХ вв. в русские города или переселившиеся на сибирские, кавказские и иные земли, неплохо там устроились. «В конце XIX в. царские власти агитировали наших крестьян переселяться в глубь России. Гарантировали им бесплатный проезд и свободу выбора места поселения. Этой возможностью в основном пользовались целые семьи. Иногда в одиночку выезжали молодые люди. Мой отец... в шестнадцатилетнем возрасте, не захотев работать на земле, подался в Москву». Некоторые из таких молодых крестьян довольно быстро разбогатели и даже становились владельцами собственным предприятий, включая небольшие заводы и фабрики, как это, например, имело место в случае с Лукой и Николаем Габрилевскими, выехавшими на Урал в 1907 г.

Миграционные потоки из Белоруссии на восток и юг страны, в чем её власти никоим образом не были заинтересованы, ибо это ослабляло присутствие «русского элемента» на землях былой Речи Посполитой, которые вплоть до ХХ столетия во многих случаях продолжали именовать «польскими», что в условиях почти полуторавекового «русского имперского господства» выглядело более чем курьезно и до сих пор бросается в глаза всякому, кто смотрит на эти факты со стороны; эти потоки постепенно набирали силу и способствовали появлению в разных отдаленных местах России целых белорусских крестьянских поселений — сел, деревень, хуторов, зачастую названных по местности, откуда прибыли поселенцы [7]. Все они сохраняли живейшую связь с родиной и, что интересно для нас, очень долгое время являлись для своих земляков в Белоруссии информаторами о жизни в России и о русских.

Впрочем, белорусы на своей исторической родине могли почерпнуть сведения о русских и непосредственно от них самих, оказавшихся там волею судеб. Русские из числа уволенных из армии, женились на местных крестьянских девушках, оказывались в Белоруссии на заработках и т.д. Знания о России и русских вольно или невольно передавались и через посредство различных государственных учреждений и общества, с которыми сталкивались и в которых даже состояли белорусские крестьяне. Едва ли не самой всеохватывающей в данной связи была судебная система, а также школьное дело.

Все типы школ, в которых преподавание в итоге стало вестись на русском языке, давали весьма обширные и разносторонние для того времени сведения о России. Достаточно сказать, что программы народных школ предусматривали для этого целый ряд предметов, в том числе историю России, географию, историю церкви и т.д. Не удивительно, что подобное обучение способствовало становлению самосознания в белорусской среде и уже в начале ХХ в. тамошние крестьяне и местная крестьянская интеллигенция вполне могли писать и так: «Живем мы в соседстве с Россией рядом со Смоленской и близко Орловской губернии. Когда-то тут рекой Бесядью шла граница Беларуси и Литвы с Москвой. Земляные окопы, что раньше охраняли наш край от нападений врагов уже разваливаются..., на их же месте вырастают уже чуть ли не в каждой деревне народные школы, эти современные и будущие наши окопы и крепости, где куется будущее нашей родины, ее культурная сила и мощь. Поняли великое значение школ здешние крестьяне и интеллигенты и совместными силами борются с темнотой. Так, помещик Г. дал... землю под народную школу..., крестьяне же дали свою мозольную работу и эти школы ныне настоящее украшение деревень» [8].

А вот и поэтическое наставление одного из белорусских народных учителей того времени Константина Мицкевича, будущего литературного классика Якуба Коласа, адресованное им крестьянским детям. Он вложил его в уста одного из отцов таких детей:

«Ну, Ігнат, глядзі, брат,

Не дурэй, вучыся!

Годзі жыць бяз дзела —

За буквар вазьміся.

Будзь старанным, сынку,

Станеш чэлавекам,

Будзеш ты чытаць нам —

Цёмным неумекам,

Што там ў кнігах пішуць,

Што мы ў сьвеце значым,

Бо мы самі цёмны,

Сьвета мы неўвбачым.

Гаварыць там будзе

Пра навуку, кнігі

І аб цёмным людзе.

А старанным будзеш,

Да навукі здатны,

Я прадам кароўку

І кажух астатні; -

Далей йдзі ў навуку

Толькі, брат. вучыся...

Дык глядзі, сыночэк,

Шчырэнька вазьміся!

На гульню пустую

Плюнь, махні рукою,

Каб і я і маці

Цешылісь табою.» [9]

Так звал учиться белорусских крестьянских детей Якуб Колас и тогда одной из доминант народного образования было именно распространение знаний о России, её истории, географии, месте в мире. Русский же язык, умение говорить и писать на нем (понимать русскую речь дети начинали довольно быстро) давал возможность войти в круг многих совершенно недоступных ранее крестьянам ценностей, стать, по утверждению Якуба Коласа, «чэлавекам» и даже ответить на вопрос, «што мы ў сьвеце значым», который, конечно же, можно понимать очень широко, в том числе и в плане собственно национальных поисков.

Во второй половине XIX в. русский язык постепенно становится на долгие годы письменным языком белорусских крестьян, причем не только православных, но и многих католиков. На нем идет и оживленная переписка белорусских переселенцев на окраины России и в Америку со своими сородичами, фрагменты которой сохранились до сих пор в некоторых семьях. То же было и в случае со служившими в царской армии, где, кстати, грамотным было много легче, ибо они не только имели различного рода льготы, но и могли войти в среду наиболее привилегированных военных срочной службы и даже успешно продолжать дальнейшую учебу.

Народные учителя во многих случаях обучали не только детей, но и взрослых вне школы. Часто такой учитель был и самым авторитетным советчиком, ну и, конечно же, информатором и толкователем важнейших событий в России. В отличие от сельского батюшки он часто довольно смело судил о многих злободневных проблемах и явлениях в жизни империи.

Некоторые учителя регулярно проводили особые занятия с крестьянами, в том числе и касающиеся знаний о России, о чем сохранилось довольно много сведений с мест. Вот одно из таких признаний: «В нашем местечке есть двухклассное училище, в нем два учителя... Таких ответственных и старательных людей в деле просвещения мы еще не имели, да, наверное, и не будем иметь. Каждую субботу и воскресенье собирают они малых и старых и читают им весьма интересные книжки, показывая при этом туманные образы (картины)», то есть изображения через проекционный аппарат. Через таких учителей осуществлялись и бесплатные раздачи различного рода изданий всевозможных организаций государственного и окологосударственного толка в белорусские крестьянские семьи. Преимущественно это были книги для народного чтения. Народные учителя нередко становились и инициаторами создания сельских театров, где ставились русские пьесы.

До сих пор сохранилось множество свидетельств об особой любви белорусских крестьян той поры к русской литературе. Многие из них помнили её образы всю жизнь и цитировали на память произведения известных русских поэтов-классиков, в том числе и те, где говорилось о России и русских. Отдельные воспоминания тогдашних учеников народных школ в значительной мере наполнены подобными цитатами. Достаток позволял отдельным белорусским крестьянам выписывать различные газеты, освещавшие самый широкий круг вопросов. Огромный материал о России публиковали не только русскоязычные газеты, но и польскоязычные, которые читали преимущественно белорусы-католики, а также единственная белорусскоязычная — «Наша Ніва».

Многочисленные рукописные материалы, и прежде всего церковные летописи, дают возможность довольно детально представить эволюцию знаний о России и русских в белорусской крестьянской среде [10]. Примерно за полстолетия там был пройден колоссальный путь подобного познания, к началу Первой мировой войны выросло поколение крестьян, довольно прочно вошедших в общероссийскую жизнь, многие представители которого, окончив различные народные школы, достаточно регулярно читали русскую прессу, знали русскую классическую литературу.

Многое в подобном процессе значили выборы в Государственную Думу, превращавшиеся в острые политические кампании. Со времен отмены крепостного права, пожалуй, не было тогда в крестьянской жизни более существенных общественных событий, непосредственно связанных с государственной властью. В тоже время многие крестьяне-белорусы ясно отдавали себе отчет, что эти выборы являются выборами в общероссийскую власть, в которой должно быть и их представительство. Правда, такие выборы оказывались не слишком похожими на хорошо знакомые местные мирские, где господствовал в течение столетий коллективный, общинный голос, являющийся по сути разнородным толкователем, совещательным органом и судом последней инстанции. Именно этот  «мирской» опыт и станет в дальнейшем для белорусов весьма важной основой для организации различного рода мероприятий, включая различные съезды, как на родной земле, так и в беженстве на территории России [11].

 

Литература

 

1. Подробнее см.: Нарысы гісторыі Беларусі. Мінск, 1994. Ч.1; Зайончковский А.М. Мировая война 1914-1918 гг. М., 1938. Т. 1; Ростунов И.И. Русский фронт первой мировой войны. М., 1976.

2. Подробнее см.: Лабынцев Ю.А., Щавинская Л.Л. Современное западнобелорусское наследие давней церковно-приходской школы // Традиции и современность. № 2 (2). 2003. С. 107–127.

3. Дзядзька Квас. Роздумы на калёсах. Беласток, 1995. С. 44–45.

4. Сакоўскі В. Гісторыя маёй мясцовасці. Беласток-Гайнаўка, 1999. С. 65.

5. См.: Sosna G., Fionik D. Parafia Ryboły. Bielsk Podlaski–Ryboły–Białystok, 1999. S. 48.

6. С конца 1950‑х гг. большое число корреспондентских записей, воспоминаний белорусских беженцев публиковалось в издающейся в г. Белостоке газете «Ніва». К сожалению, эти записи были переведены на современный белорусский литературный язык и лишь в самое последнее время отдельные подобные воспоминания благодаря молодому культурологу из г. Бельска Подляшского (Польша) Д. Фионику начинают печататься в основанном им журнале «Бельскі гостінэць» (выходит с января 1998 г.) на местном белорусском диалекте. Сейчас тему беженства начинают активно разрабатывать известные польские историки белорусского происхождения И. Матус и Е. Миронович. См., напр.: Matus I. Bieżeństwo 1915 roku w relacjach mieszkańców wsi Dawidowicye w powiecie Bielskim // Загароддзе-3. Мінск, 2001. С. 121–127.

7. Подробнее о переселенцах из Белоруссии см.: Верещагин П.Д. Крестьянские переселения из Белоруссии (вторая половина XIX в.). Минск, 1978; Панютич В.П. Социально-экономическое развитие белорусской деревни в 1861–1900 гг. Минск, 1990.

8. Наша Ніва. 1910. № 1. 

9. Цит по: Наша Ніва. 1910. № 4.

10. В некоторых белорусских церковных летописях, составлявшихся, кстати, на русском языке, есть довольно подробные сведения о народном образовании в местном православном приходе. Примером может служить объемная двухтомная летопись западнобелорусского «Рыболовского прихода», в которой о народных школах до начала беженства говорится следующее:

«…...в конце 19 и начале 20 века... в приходе было несколько Церковно-приходских школ, а еще раньше так называемых школ грамоты, зависевших исключительно от епархиальной власти а в частности от местнаго настоятеля. А в еще более отдаленные времена и самое преподавание всех предметов в некоторых школах прихода велось исключительно священником или даже дьячком и причтом в причтовом доме. Поэтому, если не теперь, то раньше, народное образованiе в приходе имело довольно тесную связь с церковно-приходской жизнью.

Вот почему этот вопрос и не может быть обойден молчаніем на страницах этого труда.

Как уже замечено выше Церковные школы и их предшественницы «школы грамоты» к концу 19‑го века были во всех деревнях прихода.

Как увидим из исторіи возникновенія и постепеннаго развитія этих школ первоначально забота о народном образованіи была проявлена исключительно со стороны Церкви.

Особых средств на дело народнаго образованія ни правительством ни епархіальной властью не отпускалось. Стараніями местнаго священника обществом даннаго населеннаго пункта составлялся приговор об открытии школы грамоты. Наем учителя производился на средства местнаго населенія (плата от ученика). Стол для учителя давался по очереди родителями ученика. Особых зданій для школьных занятій сначала не было. Нанималась для сего хозяйская хатенка на всю зиму (иногда даже на средства священника) или вся школа кочевала в теченіе всей зимы из хаты в хату по очереди.

Правда учителями этих школ грамоты были люди мало образованные — большей частью окончившіе где либо 3 отделенія народной школы. Но эти первоначальные работники на ниве народнаго просвещенія проявляли большую жертвенность, ведя занятія часто за мизерное вознагражденіе, мирясь с тяжолыми условіями учительскаго труда и стараясь сообщить своим ученикам все те знанія, какими обладали сами.

Преподаваніе в школах грамоты, а в последствіи в церковно-приходских школах велось под неусыпным наблюдениіем настоятеля прихода, а учебниками эти школы снабжались из Епархіальнаго Училищнаго Совета, через его уездные отделенія. Письменныя же принадлежности, как увидим из дальнейшаго, должны были пріобретаться, как правило, самими учениками, но нередко пріобретались на средства церкви и даже на личныя средства священника…».

11. В последнее время на основе собственных экспедиционных материалов нами был осуществлен ряд публикаций, связанных в проблематикой данной статьи. См., напр.: Щавинская Л. Начало Первой мировой в нарративных памятниках западнобелорусских очевидцев // Первая мировая война в литературе и культуре западных и южных славян. Сборник тезисов. М., 2003. С. 79–82; Она же. Начало Первой мировой в нарративных памятниках западнобелорусских очевидцев // Первая мировая война в литературе и культуре западных и южных славян. М., 2004. С. 453–460.

 

 

© Щавинская Л.Л., 2007


Наверх

Назад

На главную

Hosted by uCoz